Волонтер «Черного тюльпана» о пропавших без вести под Иловайском и равнодушии государства

Работать запретили

— Расскажите о своей первой поездке в составе «Черного тюльпана».

Впервые поехал в октябре 2014 года. Это было после Иловайского котла. Нас ехало десять. Стояла куча подбитой техники. Вынимали тела оттуда, собирали по полям и лесополосам. Рефрижераторы были забиты. Множество фрагментов находили в элементах обгоревшей техники. Наталкивались и на братские могилы, где похоронены по три-пять человек.
На поиски погибших мы ехали по собственной инициативе. Договаривались с той стороной, создавали группы под руководством Союза «Народная память», отправлялись на оккупированные территории и начинали поиски. Сейчас в «Черном тюльпане» около 50 волонтеров. Постоянно происходили ротации. Долго там находиться тяжело.
Сейчас потребности в добровольцах нет, потому что работать на той стороне уже полгода не можем. Нет договоренности. Нас на оккупированные территории не пускают «ЛНР» и «ДНР». Работает на нашей территории и в «серой зоне» только группа из местных волонтеров.

— Почему представители «ДНР» прекратили пускать «Черный тюльпан»?

— Не могу сказать. Ранее удавалось договориться, сейчас переговоры безрезультатны. А это плохо. Потому что время работает против нас. Есть там еще много без вести пропавших в Иловайском и Дебальцевском котлах. На горячую линию до сих пор звонят родственники пропавших без вести и просят помочь найти родных. Еще около 200 человек в базе розыска. Там не только солдаты, убитые в котлах, но и немало гражданских.

Документы ничего не гарантируют

— Вместе с телами, наверное, находите личные вещи погибших, документы. Это помогает установить личность погибшего?

— Идентифицировать можно, только если человек погиб недавно. Родственники либо побратимы могут узнать. Наличие документов не гарантирует, что они принадлежат этому человеку. Мог побратим забрать документы, когда выбирались из котла. Может, хотел отдать родным погибшего. В карманах иногда находим несколько документов — личные и побратимов. Некоторых родственники узнают по зубам, по личным вещам — часам, ладанке либо оберегу, который был где-то подшит на форме. Находили жетоны бойцов. Но сказать, кому они принадлежат, зачастую трудно.

Бывают и очень личные вещи. В Шахтерске поднимали десантников. Они попали на блокпост ДНРовцев, где их расстреляли. Видео того расстрела даже в Ютуб выложили, где дедуля с палкой бил раненого военнопленного. Мы их поднимали в парке. К нам во время этих раскопок приехал местный пастух. Показал, где похоронено тело еще одного военного в Шахтерске. При погибшем был паспорт, военный билет, рисунок его дочери и письмо, в котором жена писала, как сильно они его любят, что он лучший папа на свете. Просят возвращаться живым. Трудно осознавать, что человека уже нет в живых, а его еще очень ждут дома.

— Сейчас все чаще слышим, что родственники погибших на войне военнослужащих от трех дней до недели ждут, пока их вернут. В чем проблема?

— Не так все просто. У нас войны нет. Продолжается Антитеррористическая операция. Погиб военный – возбуждают уголовное дело. Везут погибшего в морг, оформляют все документы. Этим должно заниматься Министерство обороны, военкоматы. Мы помогали им раньше. Теперь в Минобороны говорят, что не нуждаются в нашей помощи.

Реакция местных

— Местные помогают в поисках тел?

— Отношение к нам там разное. В 2014 году, когда начинали поиски, были случаи, когда кричали: «Чего вы приехали? Пусть укропы гниют. Нечего их забирать». Часто помогали. Говорили: «Война войной, но он солдат, должен быть похоронен дома». Некоторых из солдат хоронят, хотя считают воюющей стороной и противником.

И там порядочных людей хватает. Председатель одного села в Иловайском районе даже на кладбище похоронил наших ребят на свой страх и риск, потому что неизвестно было, как бы к тому отнеслись боевики.

— С мародерством сталкивались? Бывало, что местные или сепаратисты отбирали личные вещи у погибших?

— Часто находим тела уже без крестиков, цепочек, часов, телефонов, документов. Были случаи, когда местные отбирали у погибшего сотовый и звонили родственникам. Говорили, что их сын у них, деньги просили, говорили, что парень жив, а его уже в живых не было. Мародерство есть на любой войне.

— С кем было легче договориться — «ЛНР» или «ДНР»?

— Легче с «ДНР». Там давали нам своего человека для сопровождения, часто указывали, где есть захоронения. Случалось, что тела наших погибших они забирали и везли в свои морги. В Иловайском котле редко кого забирали в морг. Если находим их тела, меняем. Никто не считает, сколько и с какой стороны. Обмена один на один никогда не было. Мы с ними работали полтора года. Они раньше препятствий не создавали.

— Тела российских военных приходилось находить? Или они таких погибших сразу забирают?

— Находили мы и российских. Тоже отдавали той стороне.

— У сепаратистов есть что-то похожее на нашу миссию «Черный тюльпан»? Кто-то с их стороны занимается поиском погибших и пропавших без вести на наших территориях?

Нет, у них таких групп нет. Мы передаем им тела тех, кого нашли. В «ДНР» есть «Груз 200», в «ЛНР» этим занимались афганцы, но официальной структуры не было. Работают они только на своей территории.

Пока хватает сил

— Где труднее было работать?

— Везде трудно. И морально, и физически. В аэропорту трудно проходили поиски. Многие тела до сих пор под завалами. Там нужна техника, но ее туда никто не допустит. Снарядов куча не разорванных осталось. Территория заминирована. Не знаю, когда нам удастся забрать погибших из Донецкого аэропорта.

— Часто ли боевики нарушали договоренности? Приходилось попадать под обстрелы?

— Бывало, что под обстрелы попадали. И по полтора часа лежали. Не знали, вернемся ли живыми. Нас тогда было шесть. Поехали в сторону аэропорта. Было два спринтера, один — с рефрижератором. Нашли тела погибших. 40 минут работали нормально, но пробили колесо, поменяли его. Вдруг прилетела граната. В нас начали стрелять.

— Есть шанс возобновить работы на оккупированных территориях?

— Надеюсь, что запрет временный. Должны вмешаться правительство, Минобороны и Служба безопасности Украины, чтобы миссия смогла продолжить свою работу на оккупированной территории. Чем дольше миссия не работает, тем меньше шансов найти там пропавших без вести солдат.

— Когда работали на территории, оккупированной врагом, какие документы им предъявляли?

— С собой были только украинские паспорта. Ехали на микроавтобусах с надписью «Черный тюльпан» и табличкой «Груз 200». Нас постоянно сопровождал кто-то из ДНРовцев. Могли обыскать, не везем ли оружие. Сначала не разрешали брать с собой телефоны. У кого-то одного только мобильный был, чтобы держать контакт с координаторами, чтобы о сопровождении договориться. Потом мы начали пользоваться мобильными на той территории, фотографировали, видео снимали. Чем чаще там бывали, тем больше они привыкали к нам.

— Были ли волонтеры, которые ездили только раз и больше не могли вернуться? Наверное, не всем под силу такое выдержать.

— Да, было такое. Один волонтер из Днепропетровска умер от инфаркта. Еще у одного волонтера из Киева Александра случился обширный инфаркт в 33 года.

От государства нет никакой поддержки. Нам даже участника АТО не дают. Государство считает, что нельзя, потому что мы не военнослужащие. Хотя есть разрешения от СБУ, что нас отправили на выполнение боевых и не боевых задач, командировки все есть, выдержки из секторов и от командиров, что мы находимся в зоне АТО, приказ Министерства обороны.

Нас в 2014 году просили заниматься вывозом тел, потому что военнослужащих, конечно, на ту территорию никто бы не пустил. Никакой зарплаты за свою работу мы не просили и не получали. Все делали за деньги волонтеров и собственные, по своей инициативе. Конечно, мы ехали не за наградами и не за статусами.

Яна Романюк