Почему бунт всегда проигрывает, а революция — побеждает

Революция — точка скачка, необратимый переход в новое состояние. После революции возврат в статус-кво невозможен, вне зависимости от субъективных желаний, попыток реставрации. Вопрос в том, как сделать революцию необратимой.

Убийство делу не поможет

Начну с цитаты. «Наши новые старые кукловоды, — пишет колумнист Politeka Евгений Дикий в своей новой статье «Дао «папередника», — примерные ученики. Они выучили главный для них урок Майдана. Дао Януковича привело его в подмосковную Барвиху, а не в бетонный коллектор, где закончил жизненный путь Муаммар Каддафи». Иначе говоря, гильотина для «папередника» — грозный урок преемнику. Это гипотеза, которую нужно проверить фактами. К сожалению, пример Каддафи не доказывает ничего: «арабская весна» в Ливии переходит в гражданскую войну без конца и без края, и какими будут преемники Каддафи, отнюдь не очевидно. Может, такими же самодурами, как полковник. Лучше взять старые добрые примеры европейских революций и найти ответ на вопрос, в какой мере казнь «папередника» помогает необратимым общественным изменениям.

В Европе было много революций, но самые известные и почтенные — английская буржуазная революция XVII века и французская буржуазная революция XVIII века. Каждая из них проходит через момент реставрации, повторного воцарения свергнутых Стюартов и Бурбонов. Однако возврат короля не отменяет буржуазный характер общества. О, это то, что нам надо, скажете вы, разве не память об эшафоте учит королей умеренности. Нет, и короли, вернувшись, отнюдь не умеренны. Яков II Стюарт, Карл X Бурбон теряют один отца (Карл I казнен в Лондоне в 1649-м. — М. П.), другой брата (Людовик XVI казнен в Париже в 1793-м. — М. П.), а выводы не делают. Вернее, их выводы не те, какие нам надо. После реставрации короли мечтают закрутить гайки: мол, папенька (или братец) были слишком добры, от этого их беды. Так, Карл X решает дать бой богохульникам — отрубать за богохульство кисть правой руки. То, что на дворе XIX век, его не волнует: я не братец, у меня Вольтеры с Гольбахами не забалуют. Впрочем, вольнодумцев выручает июльская революция 1830-го. То есть король сам не может ограничить себя (несмотря на гильотину для братца), его ограничивает новая революция.

О Бурбонах после реставрации говорят: они ничего не забыли и ничему не научились. Хотя чему им учиться? Евгений Дикий в уже упомянутой статье оценивает «соотношение прибыли и риска» в верности заветам «папередника». Так вот: казнь «папередника» еще не делает риск выше прибыли. Пусть Людовик XVI сложил голову на гильотине, а Людовик-то XV отдал богу душу в своей постели. Да, эшафот вероятен, но не необходим. Почему бы Карлу X не верить в лучшее. Ведь даже воришки на Гревской площади (место казни в средневековом Париже. — М. П.) обчищают карманы зевак в то самое время, когда на эшафоте казнят такого же воришку. А король не воришка, у него армия, полиция, венценосные кузены за кордоном.

Юмор в том, что даже когда все «папередники» гибнут самым жалким образом, преемники проявляют изумительное твердолобие. Пример тому поздняя римская империя. В ту пору в императоры идут затем, чтобы скорее умереть. Если Геродиан или Марцеллин (историки того времени. — М. П.) сообщают о начале царствования какого-нибудь Каракаллы, то можно не сомневаться: Каракалла без пяти минут покойник. Интрига лишь в том, где его зарежут — в бане, нужнике или цирке. Но ни один цезарь не делает выводов. Пусть сенаторы организуют заговор против моего «папередника» из-за его привычки казнить их с конфискацией имущества, буду больше казнить, авось присмиреют. Пусть солдаты всегда бунтуют из-за невыплаты жалования, не буду платить, самому надо.

Возмездие для «папередника» — будь то от случая к случаю или регулярное — ничему не учит, иначе сколько добрых королей и цезарей уже имело бы человечество.

Не убийство, а программа

А что, если в гипотезе ошибка? Да, террор — самое яркое в революции. О нем поют удалые песни. Хороша французская песня «Дело пойдет!»: «Аристократов — на фонарь! И дело пойдет на лад!». Не хуже плакаты, где санкюлоты с головами на пиках лихо пляшут вокруг дерева свободы. Дело уже идет. Но террор сам по себе ничего не меняет. Позвольте, вы же сами сказали, что даже реставрация не возвращает Францию назад, значит, что-то Францию изменило. Да, но, кроме внешней, публичной (даже праздничной) стороны, т. е. террора, в революции была другая, гораздо менее заметная, теневая сторона — распродажа «национальных имуществ», или собственности бывшей аристократии. Через механизм конфискаций в пользу «нации» (с последующей распродажей) собственность перекочевывает от дворянства к буржуазии. А уже этот новый класс не отдает свое в 1830-м. Буржуазия боится потерять то, что купила, а потому инициирует новую, корректирующую революцию.

Переход собственности от одного класса к другому, изменение классового состава общества исключает успех реставрации. К моменту реставрации просто уже нет социальных групп, способных жить по-старому. Причина этого не в том, что всем графам и маркизам отрубили голову, а в том, что без земли уже нет ни графов, ни маркизов. Особенно четко исчезновение старых классов видно на примере другой революции — Октября 1917-го.

Тут тоже наиболее известен «красный террор». Но по сути этот террор не имеет смысла. Большевики экспроприируют собственность буржуазии и, передав ее наркоматам, меняют элиты. Буржуа (или буржуй), жив он ли нет, после экспроприации все равно бывший человек. Его место занимает новая элита — номенклатура, те, кто реально управляют собственностью (не путать с народом, «народная» собственность живет лишь в словах демагогов). После смены элит никакая реставрация (перестройка) не родит капиталистов старого образца. Да, формально перестройка переходит в приватизацию и собственность от министерств (бывших наркоматов) перекочевывает к олигархам. Но, в сущности, олигарх — тот, кого «назначила» номенклатура. Олигарх был и остается своей пуповиной связан с государством так же, как прежний нарком. Поэтому олигарху не все равно, кто у руля, да и сам он не прочь порулить.

Итак, мы выходим на вопрос собственности. А это позволяет сформулировать новую гипотезу: революция получает необратимость из-за смены форм собственности, или перехода собственности от одних социальных групп (подчеркну: не людей, а классов) к другим. Это значит: умри Янукович, как Каддафи, и сохрани олигархи собственность, результат был бы тот же, но убеги Янукович в Россию и потеряй олигархи собственность, результат мог бы стать иным. Жизнь и смерть «папередника» — его частное дело. Эта гипотеза все усложняет, потому что переводит нас в область неведомого. В самом деле, какая форма собственности нужна, чтобы граждане стали элитой?

На этот вопрос обычно дают два ответа: индивидуальная (когда трудящийся и собственник совпадают в одном лице) или общенародная. Из двух форм собственности на деле известна лишь одна – индивидуальная. Хотя, вероятно, и тут не обходится без идеализации, ведь золотой век этой собственности в далеком прошлом.

Работу связки индивидуальная собственность — демократия впервые описывает Тит Ливий, автор труда «История Рима от основания города». Один из его любимых героев Цинциннат, диктатор и землепашец. В ту пору в Риме диктаторов, т. е. людей с чрезвычайными полномочиями, избирают на срок, необходимый для решения задачи. Бедняга Цинциннат вынужден оставить плуг ради войны, командовать войсками в ущерб своему труду. Его блицкриг задан заботой о хозяйстве: пришел — увидел — победил — сдал власть — пошел пахать. Между Цинциннатом и прочими римлянами нет никакой разницы: у каждого участок земли, каждый трудится, у каждого права и обязанности в общине. По мере того как собственность и труд разделяются, демократия уходит. Последняя попытка вернуть золотой век — забрать излишки земли у богачей и отдать их безземельным гражданам — принадлежит братьям Гракхам. Братья отчаянно хотят спасти умирающую демократию. Но концентрация собственности уже принимает необратимый характер.

Необратимость концентрации заставляет перейти к идеалу «общенародная собственность». Так, уже в античности появляются первые утопии в этом духе. Но обосновывает их, переводит на язык рацио (а не мечты) Маркс в XIX веке: поскольку рабочие не могут растащить завод по станкам, им следует управлять заводом сообща. Время вспять не повернуть, но коллективному труду можно поставить в соответствие коллективную собственность.

Это — история. А современность?

Тенденции

Сейчас вопрос собственности вновь в повестке дня, что хорошо, так как в XX веке этот вопрос считался либо маргинальным (на Западе тот, кто заводил речь о собственности, мог прослыть сторонником тоталитаризма), либо решенным (в СССР все писали о победе «общенародной собственности»). Теперь вопрос есть, а ответа нет. Есть тенденции. В США в ходе президентской кампании звучат вариации из Маркса: к примеру, Хиллари Клинтон хочет, чтобы корпорации делились прибылью с рабочими. А с другой стороны, есть надежды на ренессанс индивидуальной собственности. На Всемирном экономическом форуме в Давосе говорят об «Индустрии 4.0», которая делает акцент на индивидуальном процессе творчества, соединяя творца с результатом его труда. Хотя кое-кто боится, что «Индустрия 4.0» (грубо говоря, инновационная экономика), делая ставку на талант, исключит «середнячков», средний класс, из производства, уничтожив базу теперешней, может, несовершенной, но демократии. Без «середнячков» останутся таланты и корпорации, последние же без труда подомнут таланты под себя.

Не меньше вопросов связано с будущим государства. Кто-то верит, что «Индустрия 4.0» сметет отчужденные от человека государственные институты: зачем творцу и космополиту стоящее над ним государство с аппаратом чиновников. Первая ласточка тут отказ Apple сотрудничать с ФБР, разблокировать iPhone террориста. Наконец-то неприкосновенность личной жизни, личных данных становится абсолютной ценностью. Другие видят в этом не ласточку, а буревестника, предвещающего диктат корпораций. Наконец, безотносительно к новым технологиям многие ищут прозрения в опыте сирийских курдов и публикуют в журналах (не только в The Guardian, но и в Financial Times) восторженные рассказы о курдских анархических коммунах.

Хорошо, что в поиск ответа на эти вопросы включается также Украина. К примеру, еще один колумнист Politeka Максим Яковлев в статье «Права не дают, права берут» берется за критику анархических общин: не будь государства, полагает он, гражданам будет не на кого даже подавать в суд. Но, позволю себе возразить, разве иск в суд не доказательство отчуждения граждан от государства? В суд подают на чужое, на то, что не зависит от тебя и что грозит тебе. На анархическую коммуну в суд не подашь, потому что там (в идеале) решения принимают сообща, даже если твое решение не прошло, на тебе тоже лежит ответственность — почему не нашел убедительных аргументов? На себя самого в суд не подают, хотя часто себя в чем-то винят.

Впрочем, отложим поиск ответов до другой статьи. Сейчас важно констатировать, что в мире и, подчеркну, в Украине существуют вопросы: собственность, государство. Их не решить в момент революции, ведь революция, как всякое действие, предполагает наличие плана, хотя бы понимания того, в чем состоит цель. А значит, сейчас дело за программой, и списать эту программу не у кого: свое прошлое дает отрицательный результат, а всезнающий Запад тоже не знает, тоже ищет.