За что Россия без Путина любит Сталина

Официальный ответ: народ любит Сталина за Победу. Как будто это так – война в моде. Один вопрос: где герои — те самые добровольцы, что закроют собой пулеметные гнезда? Чуть что, так называемые герои бегут в либеральные СМИ и плачут — помогите, Минобороны пособия лишает. Вообще-то, это выдача военной тайны.

Умирать по заветам Сталина не хотят. Хотят жить. Как же жить? — спросит кто-то. — Вы читали «Архипелаг ГУЛАГ»! — А с какой точки зрения? Палач там равен богу — в его руках жизнь и смерть, а жертва у его ног, покорная, униженная.

Палачи в отличие от героев уже в строю: в ходу слова «национал-предатель», «враг народа», а также доносы. ГУЛАГ снова манит деньгами и властью без труда и таланта.

Сталин — наше потребление

Говорят, Россия — высокодуховная страна, готовая поголодать за святое дело. Но кто больше думает о еде, сытый или голодный? Голодный, сытый уже интегралы вычисляет.

Человек, по Франклину, животное, делающее орудия труда. Древний охотник мастерит пращу. Праща — это не жаркое из зайца, но меткий выстрел и заяц в руках. Когда охотник делает пращу, он воображает жаркое. Охотник голоден. А что воображает Демокрит, когда говорит — все вещи состоят из атомов? Точно не жаркое. Демокрит сытый. Это значит, что по мере развития культуры человек все больше действует не по причине голода.

Там, где голод остается в роли движущей силы, культура замирает. Но именно голод – движущая сила в голодной стране.

У Жванецкого есть монолог в тему: «У академиков зарплата хорошая, госпремия тоже ничего, если сразу по почте получить. Но ведь открытия нужно делать. Нет, вы скажите что – я открою», — заключает сатирик. Этот монолог без прикрас показывает: даже когда речь о высоких формах культуры — о науке! — в воображении советского человека живет то же, что у охотника, — жаркое.

Это модель науки а-ля Лысенко. Славный сталинский академик Лысенко открыл: заройте пшеницу в снег, получите новый сорт, морозостойкий. Как открыл? Услышал: Сталин за теорию Ламарка – мол, влияние среды задает признаки организма – раз; Сталину нужна морозостойкая пшеница – два. Открытие очевидно: сказали что – открыл.

В новой России открыт летающий топор, им юные ученые похвастались перед Путиным на авиасалоне МАКС-2015. Молодежь на правильном пути, верна традициям: делает открытия на раз-два. Назад к истокам — раз, вперед к высоким технологиям — два, летающий топор, пожалуйста, — три.

Результат деятельности а-ля Лысенко лишен полезности. Поэтому в нормальной системе не будет вознагражден потреблением. Россия узнает это на практике, когда в конце 1980-х идет на мировые рынки. Но в своей системе результат вознагражден. Какой-нибудь Чубайс демонстрирует черно-белый планшет, его хвалят, и у корпорации «Роснано» появляется очень много денег. Конечно, эти деньги берутся не из воздуха, а из других отраслей. Образуется иерархия, внизу которой — те, кто может работать (обреченный класс), а вверху — те, кто паразитирует на чужом труде. Сталин в таких случаях говорил о «дани» — соберем «дань» с крестьянства.

Сталин — наша власть

Древняя власть не знает границ: царь Ксеркс равно готов высечь море и своих рабов, весь мир в его глазах – раб. Но новая власть подчинена мере: не имеет смысла сечь природу, нужно знать ее законы, вредно сечь людей, нужно понимать тенденции в обществе. Власть – это деятельность, сообразная с законами, тенденциями. Такой власти достаточно, если система работает на полезный результат. Любой, кто хочет большего, – безумец.

А если система работает по-другому, не на результат? Принцип такой работы описывает Достоевский в «Записках из подполья». Его маленький человек не знает и не хочет знать законов, тенденций. «Что мне законы — мол, это противно природе вещей, — кричит мелкий чиновник в отставке. — Я хочу!» В пустом протесте видит коллежский асессор (нижний гражданский чин в царской России. — Ред.) свою свободу: пусть в стену упрусь, пусть пряником рискну, а докажу — человек я, а не фортепьянная клавиша. Кажется: вот он, гимн свободе. Но нет, это гимн чему-то другому: безответственности, которая рождается в патриархальных обществах. Человек в таком обществе не принимает решений — на то начальство есть! — а потому не умеет отвечать за поступки. Парадокс в том, что начальство тоже не умеет, не с Луны же оно прилетело. И вот результат: вся история риск без пользы, но с эффектом, шумом.

Две модели власти — Барак Обама и президент Бурунди. Бедняга Обама не может пойти на третий срок, а лидер Бурунди — может. Кто из них сильнее? — Тот, — ответит асессор, — кому конституция не помеха.

Власть как вызов всему лишена полезности, долговечности. Она распадается, а затем снова воссоздается, как древние империи, зависящие от сильной руки государя-воина. Сталин, Путин, а между ними – пустота. Хотя Путин тоже попадет в пустоту, приди на его место кто-нибудь покруче.

Говорят, сталинизм – тотальная несвобода. Это не совсем так: у палача свобода (в смысле по своей глупой воле пожить) широка, как никогда. Тут сделаем уточнение: в жизни реального палача страх перед начальством мог перевешивать прочие радости. Но есть образ палача, абсолютно свободного. По Солженицыну, чекист мог арестовать любого, без мотива, даже без выгоды для себя: взбрело на ум – арестовал. Это апогей свободы воли. Не стоит говорить, что жертва не сопротивлялась, смирялась с обреченностью. Перед униженной, распластанной на полу жертвой палач рос, утверждался в своих собственных глазах.

Насилие как архаическое выражение свободы, власти свойственно не только сталинизму. За тем же самым едут в ИГИЛ. Важно, что тяга к такому насилию определяет любовь к ГУЛАГу или ИГИЛу. Все разговоры о Победе (или Пророке) лишь прячут очевидное. Это — полуварварская стыдливость: когда мучить хочется, но не просто так, а за святое дело.

Сталин — наше оправдание

У Достоевского опять-таки в «Записках из подполья», в любопытном портрете маленького человека, есть еще одна идея: сознание своей униженности — источник странного наслаждения. Никем я не смог сделаться, ничего не смог ни начать, ни окончить, но разве не это — удел умного человека?

Деятельность? — спросит кто-то. — Это ремесло узколобых фанатиков, палачей, — ответит умный человек. Все зло от деятельности. Хватит действовать, почувствуйте трагедию века.

Палач, жертва — две стороны сталинизма, равно готовые ощутить себя особенными. Увидеть в себе трагедию века, придать своему опыту универсальное значение. Сталинизм тут — экспортный товар. «Нам нечему учить американцев», — как-то сказал Войнович. — «Как нечему? — возмутился кто-то из зала. — Я был в ГУЛАГе». — «Но они-то не в ГУЛАГе и не хотят там быть».

У палача и жертвы общая модель жизни. Поэтому в путинской России все со знанием дела занимают свои места: кто-то готовится стрелять в толпу, кто-то вздыхает – репрессии идут. Все это со вкусом, даже с удовольствием.

Сталинизм рожден отсталостью и закрепляет отсталость. Но пока он существует, отсталости словно нет, ведь есть гораздо более сильные эмоции — голод, страх, унижение. Они вытесняют пресные проблемы современности. Это называется встать с колен.